Мой Павел Андреевич

Александр СВЕШНИКОВ, аспирант кафедры советской литературы СГУ 1977-1980 гг. Фото из личного архива автора

Уже после выхода 26 июня последнего перед отпуском номера газеты «Богатей» я прочитал

на сайте СГУ информацию, что 25 июня в Саратовском госуниверситете имени Н.Г. Чернышевского прошло торжественное заседание Ученого совета, посвященное 100-летию со дня рождения Павла Андреевича Бугаенко.

К сожалению, я не оказался в числе приглашенных, но, будучи одним из последних учеников Бугаенко (в спецсеминаре и очной аспирантуре), я счел долгом поделиться с читателями нашей газеты своими воспоминаниями об этом замечательном человеке, с которым мне посчастливилось общаться последние 9 лет его жизни.

В конце второго курса университета передо мной, как и перед другими студентами, встал выбор: в какой спецсеминар идти. В том, что это будет литературоведческий – для меня сомнения не было. Но к кому? Просеминарскую работу по творчеству В. Маяковского я писал у доцента Ильина – чудесного преподавателя и человека, читавшего нам великолепные учебные лекции по введению в литературоведение и теории литературы. Первый мой порыв – остаться в его спецсеминаре, тем более, что работая под руководством Олега Ивановича над просеминарским докладом, я открыл для себя Маяковского с таких сторон, о которых раньше и не подозревал.

Когда я сказал Олегу Ивановичу, что хочу пойти в его спецсеминар, он сразу стал отговаривать меня: мол, для моей будущей карьеры ученого (в том, что это моя стезя, Олег Иванович не сомневался) мне лучше идти к профессору Бугаенко – заведующему кафедрой советской литературы, признанному авторитету в большом научном мире, автору работ по истории советской литературы и литературной критики и т. д.

Хорошо помню то первое впечатление, которое произвел на меня Павел Андреевич на первом спецсеминарском занятии. Первое – то, что передо мной очень крупный ученый, на котором видна была печать русской традиции: человек, своим трудом заработавший славу крупного исследователя, и в то же время преподаватель, для которого работать со студентами – большое счастье и большая ответственность. Второе (это осозналось не сразу, но очень быстро, в течение нескольких занятий) – он видел каждого из нас и был очень внимателен. Его заинтересованный и пронзительный взгляд был обращен и сразу ко всем, и к каждому в отдельности.

Несмотря на свою колоссальную занятость (заведующий кафедрой, руководитель Головного совета по филологическим наукам, член всяких советов и комиссий), он находил время для индивидуальных занятий со студентами, всегда очень живо интересовался нашими делами, был постоянным генератором новых идей. Параллельно с занятиями в его спецсеминаре мы, несколько его учеников, осваивали еще одну специализацию – литературная критика, а некоторые из нас изучали и журналистику. В этом проявилась еще одна великолепная особенность нашего учителя: Павел Андреевич никогда не был сухим, книжным ученым. Чем бы он ни занимался (творчеством К. Федина, наследием А. Луначарского, историей литературы и литературной критики, написанием статей по творчеству современных писателей), он всегда умел в своих трудах увязать литературный процесс с живой жизнью, с тем, как в литературе отразилось ее многообразие. От этого его труды были как бы одухотворены самой жизнью, от этого они были объективным, но в то же время очень личностным отражением действительности.

Таким же был и лектор Бугаенко. Он никогда не пересказывал студентам того, что написал сам в своих многочисленных трудах по истории литературы и литературной критики ХХ века. Их можно было прочитать. Поэтому литературный процесс вставал перед нами как живое воплощение истории, свидетелем которой был и сам Павел Андреевич. Он рассказывал нам о таких вещах, о которых в 70-е годы нельзя было нигде прочитать, поскольку не открыты были еще архивы, где идеологи от КПСС прятали правду. Лекции Бугаенко скорее напоминали живой рассказ, но в то же время насыщенный конкретными историческими реалиями.

Когда в самом начале работы в спецсеминаре встал вопрос о теме дипломной работы, Павел Андреевич предложил мне заняться изучением так называемой проблемы «живого человека» в литературном процессе 20-х годов (другими словами, проблемой передачи художественными средствами психологизма, диалектики души). Взявшись за эту работу, которая впоследствии переросла в тему кандидатской диссертации, я столкнулся с дефицитом материала. Оказалось, что «герои» моего исследования (писатели и критики) в эпоху сталинских репрессий были объявлены «троцкистами» и вычеркнуты из жизни, а их произведения были тщательно вымараны из книг и журналов. Правда, кампания коснулась только периферийных библиотек, в том числе и университетской «научки». В этом я убедился, съездив в московскую «ленинку». Фольклорист Вера Константиновна Архангельская рассказывала мне, как их, студентов, водили в библиотеку и заставляли тушью замазывать отельные строчки в оглавлениях (естественно, сами произведения просто выдирались).

Я это вспомнил потому, что Павел Андреевич посоветовал мне сходить в областную научную библиотеку, где все журналы и книги 20–30-х годов сохранились в целости и сохранности, потому что директор библиотеки, которая, как тогда выражались, была «из бывших», получив указание на этот счет, не стала заниматься таким позорным делом, а спрятала весь книжно-журнальный фонд, предназначенный на вымарывание «троцкистских» произведений, в темную комнату. А в конце 50-х годов все вернулось на полки.

Будучи аспирантом по кафедре советской литературы, которой заведовал Павел Андреевич, я имел возможность узнать его поближе. Я хорошо помню, как он искренне радовался, когда в современной литературе во весь голос заявили себя и так называемые «писатели-деревенщики» (Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Астафьев), и другие авторы. Он сказал: «Ну, вот, пошла литература настоящая, пошла!»

Поражала всеобъятность Бугаенко: он и исследователь литературного процесса, и критик современных авторов. Он и студентам прививал эту всеядность, открыв при спецсеминаре специализацию «литературная критика» и всячески поощряя нас заниматься написанием рецензий на литературные новинки.

Еще одна замечательная особенность Павла Андреевича – его оптимистическое отношение к жизни. Приходя к нему по делам диссертации, я, бывало, делился с ним своим далеко не радостным видением проблем. Но разговоры с учителем открывали для меня другие стороны, и я уходил от него пусть не переубежденный, но окрыленный желанием работать и работать. Этот магнетизм учителя я испытывал все 9 лет общения с Павлом Андреевичем.

Когда я для себя пытался понять идеологическую сторону личности Бугаенко, то поначалу он казался мне чуть ли не ортодоксальным коммунистом. Потом, слушая его лекции, начисто лишенные этой самой ортодоксии, я начинал понимать, что чрезвычайный ум Павла Андреевича был намного шире рамок официальной советской идеологии. Но он никогда прямо об этом не говорил, хотя уже тот факт, что он предложил мне такую опасную в идеологическом отношении тему дипломной, а потом и диссертационной работы, говорил и о его широте ученого. С другой стороны, он рассказывал мне, что, получив как-то по почте роман А. Солженицина «Архипелаг ГУЛАГ», изданный за границей, он сразу же отнес его в известное здание на Дзержинского. Конечно, диссидентом Павел Андреевич не был (впрочем, как и ортодоксом), но когда я пришел работать в Высшую партийную школу, ректор В. Родионов (бывший до этого секретарем обкома КПСС по идеологии), услышав от представлявшего меня заведующего кафедрой языков и литературы Ю. Воронова, что меня рекомендовал Бугаенко, произнес: «А, это тот самый либерал».

Я запомнил Павла Андреевича не только как великолепного ученого, прекрасного преподавателя, заботливого руководителя семинара, но и как постоянного генератора новых и новых идей. Именно ему, его авторитету крупного ученого и общественного деятеля мы обязаны тем, что Литературный музей К.А. Федина был открыт не в разваливающемся доме в Смурском переулке, где Федин провел детство, а в бывшем Сретенском училище.

Во всех своих ипостасях Бугаенко был предельно честным и очень твердым в отстаивании своих убеждений. Но одновременно в нем постоянно проявлялась его интеллигентность: большой аналитический ум и твердость характера сочетались с мягкостью, обходительностью, вежливостью и тактичностью в отношениях с людьми. Вот эта особенность его характера, присущая настоящему ученому, как я сейчас понимаю, не позволила ему противостоять тем силам на кафедре, которые, преследуя свои цели, откровенно портили ему жизнь. Конечно, он был не по зубам своим оппонентам, но чувствовалось, что ему было нелегко.

В последние годы Павел Андреевич все чаще говорил о своем недомогании. Как я сейчас, по прошествии многих лет, думаю, возможно, его кончину, кроме всего прочего, ускорил тот факт, что в преддверии своего 75-летия в 1983 году он переживал, что никаких официальных торжеств по этому случаю не предвидится, поскольку, по канонам того времени, широко отмечались лишь «круглые» даты. Я далек от мысли считать Павла Андреевича самолюбивым или тщеславным, но со временем сам понял, что в почтенном возрасте такой человек, как Павел Андреевич Бугаенко, имеет моральное право на особое к себе внимание. Но понять это, увы, дано далеко не всем.

Адрес статьи на сайте:
http://www.bogatej.ru/?chamber=maix&art_id=0&article=15082008095320&oldnumber=450