Валерий Володин: возвращение в литературу

Анна САФРОНОВА

В № 3–4 журнала «Волга–ХХI век» опубликована повесть Валерия Володина «Никто ниоткуда и никуда». Несколько лет назад Валерий Володин работал много и плодотворно: многократные журнальные публикации, выдвижение на Букеровскую премию, внимание критики. Поток публикаций резко приостановился несколько лет назад, а последняя опубликованная в журнале «Волга» в 2000-м году повесть «Исчезнувший» вообще читалась как своего рода прощание с литературой.

Новая публикация говорит о том, что писатель Валерий Володин вовсе никуда не канул, и его своеобычная манера письма тоже никуда не пропала, а стала, пожалуй, острее.

Но пора уже сказать и о герое новой повести. «Этот Серков человек пасмурный, как будто в нем всегда идет морось бессолнечных слов – и призраки их ткут неуклюжую непогоду. Он шляется на вялотекущую службу, в статистическое управление, и никто не ведает никаким духом, что он там себе молчит, сутулый ноябрь». Одна уже эта фраза, одно уже это сравнение – «сутулый ноябрь» – цепляет, заставляет мгновенно почувствовать, увидеть этого героя, Серкова.

Впрочем, проницательный и искушенный читатель тут же заподозрит, что ему в сто тысячный раз сейчас попытаются «впарить» очередного «маленького человека» со всем букетом соответствующих проблем. И сильно ошибется. Серков, конечно, человек маленький – «как все, маленькая немешающая пустынька одной общей, раскинувшейся средь населенья пустыни, а большее никому ни даром, ни пропадом не нужно в нем, астеничном, чересчур костлявом, мышасто остролицем человечке с вечным, уныло несомым портфельцем, который умудрился пережить все моды, все дурацкие направления материальных страстей и при этом как-то выглядеть».

Вот как будто и все о Серкове – в главном, конечно, – сказано? Но никак нет: в такой замысловатой, яркой, абсолютно нестандартной системе языка герой пустой и серый не приживется, как бы ни живописал нам автор убогий антураж жизни Серкова, как бы ни давил читателю на психику и говорящей фамилией своего героя, и убогим обликом его.

Ничего поделать нельзя: как бы ни был задавлен герой серостью жизни – он ей не принадлежит, или не согласен ей принадлежать: «Все могущественные ящики и пространства стола плотно, без игривых просветов позабиты статистичной бумагой, и от прозябающей этой писчей канители, заполнившей и извратившей пространство, должное быть вроде бы в распоряжении самого Серкова, ощущение у него такое, будто мертво, но угрожающе молчащая бумажная глыба погребает золотую и вовсе неподвластную Серкову часть его жизни».

Автор делает совершенно уникальную вещь: он «переводит стрелки» на Серкова, безжалостно выставляя на обозрение читателя все, что как будто должно быть собственностью уединенного сознания, и в многочисленных «обнажениях» Серкова и крутится повествование. Например, так: «…Серков, ведомый машинальным мазохизмом, брезгливым содроганием перебирал в себе весь этот призрачный, весь барахольный, весь неопрятный оптовый смех – смех узнавших главенство пустот, – поневоле проживал вновь и вновь, прилежно мучаясь дрянью жизни, невинный с виду смех его бытия, извлеченный почти посторонним для Серкова образом как бы на общий плоский свет, на разнагишанье в становившихся вдруг площадными его глазах, страшно чужих, бездомных и отлетевших»…

Не Серков сер, а мир вокруг него убог и закрыт для чувств – и заставляет закрываться героя: «Чтобы не досаждали докучливыми вопросами, Серков выбрал расхожие маски настроения. Дома, с бессменной вахтой жены, это маска неотторгаемого, прямо-таки въевшегося в кожу безразличия якобы вусмерть утомленного службой, раскраденного ею человека – впрочем, маска почти искренняя, совпадающая с натуральным лицом».

Один из самых потрясающих фрагментов повести – о тайных юбилеях, которыми живет Серков. «Государственные праздники, эти насильственно увеселенные дни, его мало трогают, они по причине безличия скудны пронзительными и освежающими жизненными соками, благодаря которым крохотный истинный Серков – Серков для личного исключительно пользования – упивается собственной неповторимо прекрасной вещью – потаенностью. Потаенностью в чистом виде. Все, что есть в нем бесценного, первозданного, сполна приемлемого перед самим собой, – это она, потаенность, она лишь одна. Ничья злоба, ничье опустошительное прикосновение, никакой мир никогда не отыщут дорогу сюда, где Серков неуязвим, полносущно свободен, где он так легко принадлежит себе, что выглядит перед собой крупным и неодиноким счастьем».

«Никто ниоткуда и никуда» – сложная, сильная, нервная и богатая проза. Ее хочется цитировать, показывать читателю, который ее еще не видел. Серков, этакий социальный ноль без палочки, – как личность абсолютно самобытен и полноценен. Побеждает ли его жизнь, ломает ли она его? Да нет. Просто речь идет о совершенно разных измерениях.

Адрес статьи на сайте:
http://www.bogatej.ru/?chamber=maix&art_id=0&article=28052007174124&oldnumber=398