|
| К свежему номеру |
«Расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно»100-летие «Философского парохода»
 Пароход «Обербургомистр Хакен» – «Философский пароход / Фото: https://www.shipspotting.com/photos/3066147
Сергей ТАШЕВСКИЙ В 1990 году в двух номерах «Литературной газеты» была опубликована статья известного математика, философа и богослова Сергея Хоружего, посвященная высылке из Советской России оппозиционных представителей интеллектуальной элиты, знаменитых философов, писателей, публицистов и ученых. Именно тогда возникло словосочетание «Философский пароход», ставшее символом первой расправы со свободомыслящей российской интеллигенцией. А началась эта история ровно сто лет назад, с одной ленинской статьи, где сконцентрировалась ненависть к каждому, кто осмеливается думать без оглядки на власть. Приговор по первому классу
…29 сентября 1922 года с Васильевского острова, от набережной Николая I, переименованной в 1918 году большевиками в Набережную лейтенанта Шмидта, отошел пароход «Обербургомистр Хакен», следовавший в польский город Штеттин (теперь он называется Щецин). Это ничем не примечательное грузо-пассажирское судно, в котором располагалось 30 кают первого класса, уходило в свой самый знаменитый рейс: рейс «философского парохода».
На борту находились 30 профессоров университетов и философов из Москвы, Казани и других городов, которых вместе с их семьями власти отправляли в изгнание. Среди них были самые разные люди – и никому почти не известные, по бюрократической случайности попавшие в списки на высылку, и такие знаменитости, как Николай Бердяев и Сергей Трубецкой. Они сами не вполне понимали, по какому признаку большевистская власть выбрала и отправила в изгнание именно их. Тем более странно было, что ехали они первым классом, в дорогих каютах, как богатые туристы – но при этом каждому позволено было взять с собой лишь минимум вещей: одно осеннее и одно зимнее пальто, два комплекта белья, по две рубашки (ночные и дневные), по две пары кальсон, чулок и обуви. Немного валюты (хотя официально в Советской России она была под запретом). И никаких рукописей, книг, ценностей или ювелирных украшений.
Это казалось безумием, хотя и не слишком жестоким, на фоне большевистского террора, когда расстрелы и аресты уже стали повседневной обыденностью. По крайней мере, их высылали в свободную страну. И не их одних. За несколько дней до того с московских вокзалов поездами в Ригу и в Берлин было выслано две партии «инакомыслящих» интеллигентов, а 16 ноября из Петербурга вышел пароход «Пруссия», на борту которого находились философы Лосский, Карсавин и десятки других русских интеллектуалов с их семьями – всего 44 человека. Высылка продолжалась до середины 1923 года, и в результате Россию покинуло более 80 неугодных большевикам философов, журналистов, писателей, ученых, многие из которых сегодня являются гордостью отечественной культуры: Сергей Булгаков, Иван Ильин, Николай Лосский, Михаил Осоргин, Сергей Трубецкой, и так далее, и так далее…
Одни были известны своими яростными антибольшевистскими взглядами, другие всего лишь отказались поддержать новую власть. У одних была широчайшая аудитория, сотни тысяч читателей, слава и признание. У других – несколько десятков студентов и учеников. Оторванные от своей работы, прошедшие через допросы в ГПУ, они до последнего мгновения не верили, что их депортируют из Советской России. Многие ожидали ареста или расстрела. Но советская власть неожиданно для многих решила поиграть в гуманизм. «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно», – лицемерно писал позднее об этой высылке Троцкий, как будто для расстрелов большевикам обязательно требовался повод.
Тем более удивительно, что на высылку были потрачены немалые государственные деньги – около 50 миллиардов рублей, что тогда составляло 25 миллионов долларов. «Не знаю, по каким причинам советское правительство оплатило проезд всех нас первым классом. Бывают же такие чудеса», – писал основатель издательства «Петрополис» Абрам Саулович Каган. Но, впрочем, у этого «чуда» с издевательски комфортабельным изгнанием был автор, чье имя уже тогда прекрасно знал весь мир: Владимир Ульянов, в просторечии – Ленин.
Превращение
Все началось в марте 1922 года, когда в журнале с боевым названием «Под знаменем марксизма» вышла статья Ленина «О значении воинствующего материализма» – в тот год вождь писал подобные опусы один за другим. Яростно обрушиваясь на критиков советской власти, в числе прочих Ленин прошелся по недавней статье Питирима Сорокина, который обвинял большевиков в разрушении института семьи. Эта злополучная статья вышла месяцем раньше в журнале «Экономист», одним из главных спонсоров которого был Абрам Каган.
Возмущенно изучая материалы, опубликованные в журнале, и состав его редакционной коллегии, Ленин писал: «Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею еще не научился, ибо, в противном случае, он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы «вежливенько» препроводил в страны буржуазной «демократии». Там подобным крепостникам самое настоящее место».
Идея, как говорится, была высказана со всей пролетарской прямотой.
А спустя два месяца, когда во ВЦИК началось обсуждение первого Уголовного кодекса РСФСР, Ленин лично попросил добавить в него параграф, предусматривающий возможность высылки за пределы страны за контрреволюционную деятельность. Подобные судьбоносные поправки принимались тогда быстро, и когда 1 июня новый, с иголочки, УК увидел свет, в нем уже красовалась статья со знакомым многим последующим поклонениям советских граждан словосочетанием: «пропаганда и агитация». Она предусматривала тюремное заключение или высылку за границу. За самовольное возвращение полагался расстрел. Так, можно сказать, прямо на глазах удивленной публики всего за два месяца одна статья (публицистическая) превратилась в другую (уголовную).
Чем не чудо?
«Всех расстреляют, определенно!»
Но, впрочем, «чудеса» тут только начинались. Уже буквально на следующий день после рождения нового УК в прессе начали появляться статьи-доносы против тех, кто не принял советскую власть. Начали с тех же авторов и редакции «Экономиста», который, впрочем, уже был закрыт навсегда. Но этого определенно было мало, требовалось расширить список.
Перешли к людям искусства, за судьбу которых в те времена особенно переживал Троцкий. Его статья «Диктатура, где твой хлыст?», опубликованная в «Правде», обрушилась на литературоведа Юлия Айхенвальда. Это был великолепный образец революционной риторики, в котором автор умело избегал галантных выражений и политкорректных высказываний: «Книжка г. Айхенвальда «Поэты и поэтессы» насквозь пропитана трусливо-пресмыкающейся гнидой, гнойной ненавистью к Октябрю и к России… Это философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз, то есть мразь и дрянь. Но у диктатуры есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальда убраться за черту, в тот лагерь содержанства, к которому он принадлежит по праву».
А дальше все пошло еще быстрее. Уже 8 июня была сформирована специальная комиссия для составления списка высылаемых. В нее (как в прообраз будущих «троек») входило три человека – председатель ВЧК Уншлихт, нарком юстиции Курский и заместитель председателя Совета Народных Комиссаров Каменев (всем им суждено было умереть мучительной смертью в 30-е годы). Комиссия проработала полтора месяца, но в Политбюро ее деятельностью остались недовольны – списки получились слишком маленькими, их пришлось спешно дополнять и расширять.
Окончательный вид они приняли только к 10 августа, когда в них вошел 61 кандидат на высылку из Москвы и 51 из Петрограда. В тот же день ВЦИК выпустил декрет «Об административной высылке», по которому дела высылаемых рассматривались не судом, а Особой комиссией при НКВД под председательством Дзержинского. Все это выглядело настолько грозно, что многие всерьез подозревали, будто речь идет вовсе не о депортации, а о физическом устранении врагов режима. Сын философа Николая Лосского, Борис Лосский вспоминал: «…Довольно скоро заговорили и о московских арестах, и о том, что всем заключенным предстоит высылка за пределы СССР, а их семьям возможность последовать за ними. Не могу по этому поводу не вспомнить, как, сидя у парикмахера – знакомого придурковатого, но много о себе мнящего парнишки, – я сообщил ему про это, на что он возразил с важностью осведомленного человека: «Ничего подобного... всех расстреляют... определенно...»
Вероятно, этот не слишком оптимистичный прогноз действительно носился в воздухе. За фигурантов списков хлопотали, стараясь смягчить их участь, и иногда эти хлопоты увенчивались успехом. Так, благодаря усилиям друзей – художника Юрия Анненкова и писателя Бориса Пильняка – удалось добиться исключения из списков Евгения Замятина, чей еще не опубликованный, но явно антисоветский и подрывной роман «Мы» был широко известен благодаря машинописным копиям и в Москве, и в Петрограде. Это, в сущности, была «медвежья услуга», и на протяжении следующих десяти лет Замятин в Советской России буквально бился, как рыба об лед, добиваясь права на эмиграцию. Уехать в Париж ему удалось лишь чудом, после личного письма Сталину в 1931 году. Кроме Замятина, до начала высылки благодаря различным ходатайствам из списков было вычеркнуто еще 35 имен – и далеко не для всех это решение в итоге оказалось спасительным…
До последнего инсульта
Пока списки составлялись, Ленин сгорал от нетерпения. Его давняя ненависть к либеральной интеллигенции наконец нашла свой выход, и теперь он занимался ее уничтожением с почти сладострастной обстоятельностью. В мае он писал Дзержинскому: «К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим...» и тут же, почти перебивая самого себя, требовал составить первый список: «Вот… питерский журнал «Экономист». Это, по-моему, явный центр белогвардейцев. В №3 (т о л ь к о третьем!!! это nota bеnе!) напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все – законнейшие кандидаты на высылку за границу... Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически».
Возможно, именно эта длительная вспышка ненависти, направленная на русских интеллектуалов, оказалась для Ильича роковой. Через шесть дней после записки, отправленной Дзержинскому, его поразил первый инсульт, а 16 декабря, ровно через месяц после того, как пароход «Пруссия» увез из Петрограда последнюю партию изгнанников, вождя парализовало – и не каким-нибудь коммунистическим, левосторонним, а вполне себе консервативным правосторонним параличом. Писать он больше не мог, говорил с трудом, и к весне, после третьего инсульта, наконец замолчал навсегда, хотя еще многие месяцы подавал признаки жизни.
Но это было уже не важно. Машина, запущенная им, работала в полную силу.
«Нас убедительно и трогательно просят»
Похоже, в 1922 году коммунистам еще было не до конца плевать на мнение международного сообщества (или они, рассчитывая на поддержку зарубежных сторонников, просто упражнялись в искусстве пропаганды, как это принято и сегодня, сто лет спустя). Так или иначе, 30 августа в «Известиях» было опубликовано пространное интервью о предстоящей высылке интеллигенции, которое Троцкий дал американской журналистке Анне Луизе Стронг. В нем Лев Давыдович изобразил депортацию философов и писателей как акт высшего гуманизма, почти что спасительный для их жизней: «Те элементы, которых мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальное орудие в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений они окажутся военно-политической агентурой врага, и мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочли сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно…»
Спустя восемнадцать лет, когда из головы знаменитого революционера уже торчал ледоруб, эти слова вполне можно было бы отнести к искренним и даже пророческим. Но, разумеется, в 1922 году цель у них была одна, и, обращаясь к американской журналистке, Троцкий ее не скрывал: «…Я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмете на себя ее защиту перед общественным мнением».
А гуманность была, разумеется, с кулаками. Уже в ночь с 16 на 17 августа в Москве, Петрограде и других городах у кандидатов на выдворение из России начались обыски и аресты. В тюрьмах ГПУ или под домашним арестом оказались Карсавин, Лосский, Бердяев, Айхенвальд и многие другие. Еще десятки оставались на летних дачах или в отъезде, и за ними продолжали «охотиться» все последующие недели, оставляя на квартирах засады и объезжая дома знакомых. Наконец собрали всех.
Впрочем, цель была именно такой – собрать, чтобы не разбежались. Не более того. Вот что вспоминал об этом Абрам Каган, арестованный в Петрограде одним из первых: «Нас на допросе долго не держали, может, полчаса каждого. Без особой вежливости, но никаких физических воздействий ни к кому из нас не применялось. Определенных обвинений нам предъявлено не было, и через два дня нас перевели в настоящую тюрьму на Шпалерной улице, разместив нас по камерам по два-три человека в каждой. В общем, мы могли выбрать, с кем сидеть».
Предполагалось, что, собрав всех по спискам, купив им билеты на поезда и зафрахтовав пароходы, ГПУ полностью выполнит свою миссию и отправит арестованных с их семьями в изгнание. Но тут выяснилось, что в деле есть одна неувязка. Высылка должна была произойти в Германию – а для этого требовались немецкие визы. Отправить арестантов через границу в пломбированном вагоне, как когда-то Ленина, не представлялось никакой возможности.
На предложение выдать визы всем и сразу, с которым правительство обратилось к немецким властям, Германия ответила категорическим отказом, оскорбленно заявив, что она не является страной для ссылки. Канцлер Вирт заявил, что «Германия не Сибирь», и ссылать в нее русских граждан нельзя, но, впрочем, если русские ученые и писатели сами обратятся с просьбой дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство.
То есть в ссылку надо было добровольно «попроситься».
И тут у сотрудников ГПУ возник когнитивный диссонанс. Надо было уговорить арестантов, чтобы они попросили немцев о визовой поддержке! Причем – уговорить «по-хорошему», потому что сломанными пальцами заявление не напишешь, и с перебитыми ногами в консульство его не отнесёшь.
На это ушло несколько недель. В ГПУ так старались, что немедленно давали свободу передвижения каждому, кто отправлялся в германское посольство. Как вспоминает Михаил Осоргин, «…нас убедительно и трогательно просят: «Хлопочите в посольстве о визах, иначе будете бессрочно посажены в тюрьму». Мы сговорчивы, мы хлопочем.
…Нам, высылаемым, было предложено сорганизовать деловую группу с председателем, канцелярией, делегатами. Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе – как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению выдавали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных».
Наконец к началу осени все было готово.
Отъезд в никуда
23 сентября 1922 года первая группа собралась на московском вокзале. Вот как вспоминает об этом моменте Питирим Сорокин в своей книге «Дальняя дорога. Автобиография»: «Я внес два саквояжа в латвийский дипломатический вагон. «Все свое ношу с собой». Это я мог бы сказать и про себя. В туфлях, присланных чешским ученым, костюме, пожертвованном мне Американской организацией помощи, с пятьюдесятью рублями в кармане я покидал родную землю. Все мои спутники были в сходном положении, но никто особенно не волновался по этому поводу. Несмотря на запрет властей, многие друзья и знакомые пришли проводить нас. Было много цветов, объятий и слез».
Поезд следовал до Риги, где происходила пересадка на берлинский экспресс. На нем отправлялась лишь часть московских изгнанников, остальные в тот же вечер заняли места в прямом поезде Москва – Берлин.
А в Петрограде (которому до названия «Ленинград» еще оставалось целых два инсульта) высылаемые со своими семьями ждали отбытия парохода в гостинице «Интернационал» около Казанского собора. 29 сентября их вывезли на пристань и после долгого обыска распределили по каютам. Провожающих тут было не много. «Человек десять, не больше», – писал Юрий Анненский, один из немногих, отважившихся выйти на эти невеселые проводы. «Многие, вероятно, опасались открыто прощаться с высылаемыми «врагами» советского режима. На пароход нас не допустили. Мы стояли на набережной. Когда пароход отчаливал, уезжающие уже невидимо сидели в каютах. Проститься не удалось».
Путь до польского Щетина занимал около суток, но первые часы на корабле находился отряд чекистов, следивший, чтобы из кают никто не выходил. Наконец, после Кронштадта, они сели в лодку и уплыли. Тогда наконец все вышли на палубу.
«Когда мы переехали по морю советскую границу, то было такое чувство, что мы в безопасности, до этой границы никто не был уверен, что его не вернут обратно. Мы, изгнанники с неведомым будущим, чувствовали себя на свободе. Особенно хорош был лунный вечер на палубе. Начиналась новая эпоха жизни», – вспоминал об этих минутах Николай Бердяев.
Они готовились к встрече в Щетине, где, как думали, их будут ждать представители русской эмиграции. Долго обсуждали и согласовывали речи, ответы на вопросы… Но когда поздней ночью пароход подошел к пристани, оказалось, что она абсолютно пуста. Ни души, ни собаки. С трудом удалось найти грузчиков и три повозки, на которых имущество можно перевести на вокзал. Самим пришлось идти пешком.
«И фура за фурой поехали по направлению к вокзалу, а за ними, не по тротуару, а прямо по мостовой, взявши под руки своих жен, шли профессора, – вспоминала Вера Рещикова, дочь профессора Александра Угрюмова. – Это были целое шествие по Штеттину, напоминавшее чем-то похоронную процессию».
Каждому из них в глубине души казалось, что изгнание – ненадолго. Может быть на год, на два. Через пять дней после приезда в Берлин Питирим Сорокин уже выступал с докладом о положении дел в России, предсказывая скорый конец советской власти, и его слова имели шумный успех… Но – потянулись долгие годы и десятилетия эмиграции, на протяжении которых судьбы изгнанников складывались по-разному. Одни достигли мировой славы, другие ушли в забвение.
И это уже отдельные истории, которые мы тоже постараемся вспомнить и рассказать.
Продолжение следует…
Сибирь. Реалии (выполняет функции иностранного агента – Ред.)
Весь номер на одной странице
|
Кто-то с трёх раз отгадает, что это за «мужик в пинджаке» запечатлён на этом снимке? Мало того, он запечатлён ещё и в бронзе, и стоит на Набережной Космонавтов, где космонавтами и не пахнет». 
26 марта 1989 года состоялись выборы народных депутатов Союза ССР, первые выборы высшего органа власти Советского Союза, на которых избирателям впервые предоставлялся выбор между несколькими кандидатами в депутаты. Впервые в Союзе ССР происходило публичное обсуждение различных предвыборных программ (в том числе и на теледебатах). 
Друзья, главный вопрос: как же так получилось? Почему Путин и олигархический режим в очередной раз победили в России. Кто-то скажет: нарушения, грязная политика. Безусловно, всё это важно и имеет место быть, но только лишь этим ограничиваться неправильно и не позволит нам увидеть ситуацию объективно. 
Движение «Голос» практически ежегодно фиксировало ухудшение ситуации с правами избирателей. К сожалению, именно президентские выборы все последние 24 года демонстрировали своего рода антистандарт проведения избирательных кампаний. Но никогда еще мы не видели президентской кампании, которая настолько не соответствовала бы конституционным стандартам. 
28 февраля, в Саратове у памятника Вавилову общественник Андрей Калашников провел одиночный пикет против введения цензуры в России. На пикете присутствовала корреспондент ИА «Свободные новости». 
18 января 2024 года в музее К.А. Федина прошел вечер памяти Алексея Слаповского (1957 – 2023). На вечере собрались друзья, коллеги, близкие люди, читатели и почитатели его таланта. 
Политик Екатерина Дунцова, которой ЦИК отказала в регистрации в качестве кандидата в президенты, представила в Саратове партию «Рассвет», созданием которой занимается её команда. 16 февраля на встречу с ней в деловом центре «Спутник» пришли порядка 60 человек. 
18 февраля в сквере на улице Грибова, одном из гайд-парков Саратова, состоялся митинг за перенос площадки строительства будущего Столыпинского индустриального парка. 
